Обряд на крови - Страница 51

– Вы-то сами в это верите?

Она помолчала, прежде чем ответить.

– Это не важно, – сказала она наконец. – Не могу же я просто стоять и смотреть, как он умирает, если я в состоянии помочь.

– Почему нет?

Она посмотрела на меня в упор; вся ее неуверенность куда-то исчезла.

– Я люблю его.

– Вы к нему пристрастились, – поправил я.

– И это тоже, – согласилась она. – Но это ничего не меняет. Я люблю его.

– Даже если это убьет вас? – спросил я.

Она низко склонила голову, осторожно гладя Томаса по щеке.

– Конечно.

Я попытался было удержать ее, и тут последние крупицы энергии из серебряного пояса иссякли. Меня вдруг начало трясти. Боль от всех ссадин и ушибов прошедшего дня разом навалилась на меня. Усталость придавила плечи рюкзаком, полным свинца. Да и мысли в голове устало притихли.

Я смутно помню, как Жюстина помогла мне встать и наполовину отвела, наполовину протащила за занавеску, в пышно обставленную спальню, как уложила меня на кровать.

– Вы ведь передадите ему, что я говорила, да? – Она плакала, но улыбалась сквозь слезы. – Передадите ему мои слова? Что я люблю его?

Комната шла кругом, но я кивнул, обещая.

Она поцеловала меня в лоб и грустно улыбнулась.

– Спасибо, Гарри. Вы нам всегда помогали.

Странное что-то творилось с моим зрением: словно я смотрел на все сквозь длинный серый туннель. Я сделал попытку встать, но мне удалось лишь повернуть голову, и то с трудом.

Вот так все, что мне осталось, – это смотреть на то, как Жюстина сбрасывает халат и выходит из комнаты – туда, к Томасу.

К своей смерти.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Бывает, ты просыпаешься, а какой-то негромкий голос, звучащий в голове, уверяет тебя в том, что день сегодня совсем особенный. У большинства детей такое случается: иногда на день рождения и почти всегда в утро Сочельника. Я до сих пор помню одно такое – Рождество: я был тогда совсем маленький, и отец был жив. Еще раз я ощутил что-то такое лет восемь или девять спустя, в утро, когда Джастин Дюморн приехал забрать меня из детского дома. И еще раз – утром того дня, когда Джастин привез из другого детского дома Элейн.

Вот и теперь этот внутренний голос требовал, чтобы я проснулся. Кричал, что день сегодня особенный.

Псих он, этот мой внутренний голос.

Я открыл глаза и обнаружил, что лежу на кровати размером с небольшой авианосец. Сквозь шторы в помещение пробивалось немного света, но недостаточно, чтобы разглядеть что-либо, помимо неясных силуэтов. Тело болело от полутора десятков ушибов и ссадин. Горло сводило от жажды, а желудок – от голода. Одежда моя вся была заляпана кровью, если не чем-нибудь похуже, лицо поросло щетиной, волосы свалялись до состояния почти модной афропрически, и мне даже представлять не хотелось, что подумают об исходящей от меня вони те, кто может войти в любой момент. В общем, мне не мешало бы принять душ.

Я тихонько выскользнул в первую комнату – ту, с понижением и подушками. Трупа я нигде не увидел; впрочем, для этого за нами и послали Барби-шофера. Судя по темно-синему небу за ближним окном, до рассвета оставалось еще немного времени – значит я отключался всего на несколько часов. Самое время сесть в машину и отчалить.

Я подергал дверную ручку – дверь оказалась заперта. Я покрутил, потолкал, подергал еще – похоже, помимо пары замков ее заперли снаружи еще и на задвижку. Отпереть ее изнутри я не имел никакой возможности.

– Отлично. Что ж, тогда будем действовать, как Халк.

Я отошел от двери на несколько шагов, повернулся к ближней (по моему представлению) от выхода из дома стене и принялся концентрировать волю. Я не спешил, стараясь делать все обстоятельно, чтобы по возможности контролировать поток энергии.

– Мистер Мак-Джи, – пробормотал я, обращаясь к стене. – Настоятельно не советую вам злить меня. Вам вряд ли понравится, если я разозлюсь.

Я совсем уже собрался было дунуть, двинуть и разнести стену к чертовой матери, когда залязгали замки и задвижки, и дверь отворилась. Вошел Томас – выглядел он так же, как всегда, только одежду сменил на армейские брюки и белую хлопчатобумажную водолазку, поверх которой накинул длинный кожаный плащ; в руке он держал спортивную сумку. Увидев меня, Томас застыл. На лице у него отобразилось нечто, чего, я полагал, я не увижу на нем никогда: стыд. Он опустил глаза, избегая моего взгляда.

– Гарри, – негромко произнес он. – Извините за дверь. Я хотел, чтобы вам никто не мешал, пока вы сами не проснетесь.

Я промолчал. Перед моими глазами стоял образ Жюстины – такой, какой я видел ее в последний раз. А потом меня захлестнул гнев – самый простой, примитивный гнев.

– Я тут принес вам одеться… полотенец всяких. – Томас опустил сумку на пол у моих ног. – Там, налево по коридору, вторая дверь – гостевая комната. Душ и все такое.

– Что Жюстина? – спросил я. Голос мой прозвучал жестко, чуть хрипло.

Он стоял молча, не поднимая взгляда. Руки мои сами собой сжались в кулаки. До меня вдруг дошло, что я вот-вот брошусь на Томаса с голыми руками.

– Так я и знал, – сказал я и шагнул мимо него к двери. – Ладно, помоюсь дома.

– Гарри.

Я остановился. Странный у него был голос: словно во рту у него было полно какой-то горькой дряни.

– Я хочу, чтобы вы знали… Жюстина… Я пытался остановиться вовремя. Я не хотел ей зла. Никогда.

– Угу, – буркнул я. – Вы хотели как лучше. Это все меняет.

Он прижал руки к животу, словно его тошнило, и низко опустил голову. Волосы упали ему на лицо.

– Я никогда не скрывал того, что я… что я хищник. Я, Гарри, никогда не притворялся, будто она значит для меня более того, чем была на самом деле. Пищей. Вы сами знаете. И она знала. Я никому не лгал.